взял фотографию словно не своими — чужими руками. Взглянул чужими глазами: это он, старая фронтовая фотография. Она стоит здесь, в чужом доме, где его не считают чужим. А он живет где-то там, далеко, и ничего не ведает…
Фотография была увеличена и, как всегда в таких случаях, искажена, но все-таки мальчик узнал его сразу. Может быть, оттого, что ждал его всю свою коротенькую жизнь. Вглядывался в каждого прохожего.
Тая протянула руку, забрала фотографию.
— А что же муж твой?
— А-а, — поморщилась она, — выгнала подлеца. Он у меня второй был. Первый-то умер. Дочка от него, в Симферополе, в ПТУ учится. Да ты пей, ешь. Или не нравится моя стряпня? Не ждала тебя, уж что есть.
Но Михаилу кусок в горло не шел. Что же это получается, почему все так нелепо? Чудовищно — встретиться через столько лет. Почему не раньше? По какому закону он запрещал себе? Они же люди. Росли вместе, любили друг друга. Разве можно было это забыть, не видеться полжизни?..
— А у тебя дети есть? — спросила она.
— Двое.
— Жена красивая?
— Говорят, красивая.
— Почему это — говорят? А самому не нравится? — вскинулась Тая.
— Нет, почему же. — Михаил не мог сейчас говорить о Наташе.
— А кто она у тебя?
Он посмотрел, не соображая.
— Ну, профессия у нее какая? Учительница? А может, медсестричка?
Тая, улыбаясь, но как-то нехорошо улыбаясь, смотрела на него.
Он понял, что она знает. И тут же отчетливо не вспомнил, а услышал: «На медсестричке женишься». Это она сказала на вокзале. Он даже услышал гул курсантских голосов. Команду: «По вагонам!»
— Ладно, не будем. Лучше скажи, сильно я постарела?
До этого он смотрел на нее, но только сейчас спала с глаз какая-то пелена: он отчетливо увидел ее. Она вроде бы не изменилась, но по коже лица словно чем-то острым прочертили морщинки: на лбу, у глаз и даже на щеках. Она была похожа на состарившуюся девочку.
— Постарела?
— Нет. Тебе, наверное, трудно живется?
— Чего там трудного? Не война. Просто невесело. Скучно мне жить, Миша.
Она улыбнулась ему. Не было больше улыбки, дарящей радость всем, кто ее видел. Теперь она улыбалась не размыкая губ, чтоб не показывать стальные коронки зубов.
— Может, тебе помочь чем-нибудь?
— Это ты про деньги, что ли?
— Вообще.
— Ничего не надо, — и прикрикнула в окно: — Я кому сказала не мешать? Иди катайся.
Михаил повернулся и увидел Мишу, который, втягивая голову в плечи, исчезал за окном.
— Зачем ты придумала такое? — не смея упрекать, упрекнул Михаил. — Каково теперь мальчишке жить будет? Приехал так называемый отец, сидит, пьет, а там и до свиданья!
— Я же не знала, что ты приедешь, — виновато покаялась она. — А нам с ним приятно было о тебе разговаривать. Я рассказывала, как мы детьми были, как ты в училище учился, как на фронт уезжал. Фотография вот. Я ему рассказала, что ты меня скворцом звал, он так смеялся! «Мамка — скворец». Да, тебя же столько лет подарок дожидается! Залежался совсем.
Она опять подошла к комоду, выдвинула нижний ящик и стала вынимать оттуда книги. Это были в коричневых кожаных переплетах с золотым тиснением томики сочинений Пушкина.
— Какой подарок? От кого? — ничего не понял Михаил.
Она, как и прежде, вся из неожиданностей, что сделает в следующую минуту — не отгадать.
— Ты говорил… ну, тогда, помнишь, в Затонье мой день рождения справляли, говорил, что Пушкина любишь, вот я тебе ко дню рождения и купила. В сорок третьем… нет, в сорок четвертом году. Бабка одна на барахолке продавала.
— Ты с ума сошла… Где ты столько денег взяла?
— А я не на деньги, я у нее на пальто выменяла.
Михаил весь обмяк.
— Как на пальто? А сама в чем осталась?
— Ни в чем, в кофточке вязаной. Дура, конечно, была. Чего теперь и вспоминать, прошло уже все. Только…
— Что?
— Да ладно, ничего, — отмахнулась она. — Ешь.
— Говори! — потребовал он. Он понимал, что это касается его и она хочет и почему-то не решается сказать. Боится причинить ему боль?
— Что — только? Ну! Да говори же!
— Уж и не знаю, стоит ли, — заговорила Тая, не глядя на него. — Только уснула я как-то на остановке — уставала на фабрике до чертиков, — уснула, а уже холода были. Ну, Коля — это я, конечно, потом узнала, что его Коля зовут, а так — лейтенант из военкомата, и все, — Коля спас меня тогда. Своей шинелью накрыл. Чахоточный он был, простужаться ему нельзя было, а он взял и снял с себя шинель. Я-то ничего, я всегда здоровая была, а он простудился. Так потом кашлял, так кашлял! Хороший человек, душевный, а видно было, что не жилец уже. И сам-то понимал, печалился. Умру, говорит, никого после меня на земле не останется. Я чего только не делала: и растирания всякие, и собачьего жира достала. Противно ему было, брезговал, а все равно, глаза закроет и пьет — жить хотел. От жира, что ли, полегчало ему: порозовел, веселее стал. А все равно и года не протянул. Дочка без него уже родилась. A-а, ладно, чего прошлое ворошить… Как тебе книги — бечевкой перевязать или так? Миш! Ты что, Миш? Очнись!
— Помолчи, — едва выдавил Михаил. И услышал свой стон.
Эти несколько часов, что провел Михаил в доме Таи, прошли как в тумане. Приходил опять мальчик, терся у стола, и в глазах его стыло ожидание. Михаилу хотелось обнять его, заглянуть в черные его глаза, перелить в него свое тепло и жалость, но он не смел, потому что это вселило бы в мальчика какие-то надежды. И все-таки сердце подсказало, что надо сказать этому ребенку.
— Я, Миша, далеко служу, на Севере. Ты когда вырастешь — приедешь ко мне? Будем вместе службу нести. Согласен?
Мальчик расцвел, лицо его зарозовело, он стал похож на Таю в детстве.
— Ага, согласен. Вы меня на самолете покатаете?
— А как же, вместе будем летать. Я первым летчиком, ты вторым. Только надо будет тебе училище закончить.
— Летное?
— Конечно, летное.
— А вы правду говорите… папа?
В висках начали бить молоточки.
— Правду, Мишук, не обманываю. Приезжай, как вырастешь. Обязательно приезжай.
Больше ему невмоготу было оставаться.
Тая пошла провожать его на автобус.
Они стояли на остановке и молчали. Даже если бы и было о чем говорить, Михаил бы не смог. Оба знали, что не увидятся уже никогда.
Показался автобус. Тая цепко обхватила его за шею
